«Разве ж это название для картины — "Утро” или "Закат”?» — пожимает плечами Валентин Алексеевич. То ли дело "Акробатический этюд "Через тернии к звездам” под аккомпанемент балалайки” или "Факт прелюбодеяния в окрестностях Сморгони”.
Правда, по признанию художника, в последние годы подписи стали короче: «Я смотрю на работу и чувствую, что она сама по себе все говорит, ничего добавлять не надо».
В детстве все деньги, которые мама давала на школьные завтраки, Валентин до копейки тратил на наборы открыток с репродукциями картин. Он подолгу перебирал их, рассматривал, вдыхал запах краски. Нужно было иметь изрядную фантазию, чтобы распознать шедевры в плохо отпечатанных картинках со скверной цветопередачей.
Его родители были художниками. Но — в душе. Папа, к примеру, на сцене местного Нижегородского драмкружка играл Отелло, мама пела и рассказывала истории. А в жизни они занимались вполне серьезными делами, чего и сыну желали.
Одно из самых больших потрясений Валентин пережил, когда узнал, что, оказывается, есть такая профессия — художник и ей можно учиться. Поступил в художественное училище, потом — в Московский институт графики.
Ох и доставалось же от него натурщицам! На работах Губарева вместо симпатичных моделей оказывались прообразы его будущих героинь — с длинными носами, сонными глазками, растопыренными пальцами, похожие на рыб и прочих земных тварей. Одна даже обиделась. Странно, что только одна.
Преподаватели на это смотрели сквозь пальцы, поскольку за карикатурными чертами героев просматривался свой взгляд на мир. Но на выставках этот взгляд не оценили. Так были не похожи на традиционных строителей светлого будущего его герои, что отборочные комиссии одна за другой с резолюцией "неуместная ирония” браковали работы художника.
"Вы бы лучше нарисовали полотно "Смена идет”, — советовали ему искусствоведы. Губарев согласно кивал и рисовал картину с названием "Боже, уже десять часов, а я еще не проголосовала!”, на которой дебелая молодка в розовой майке возлежала на железной кровати, лениво решая глобальный вопрос советской действительности.
Наконец в 1991 году ирония Валентина пришлась к месту. Работа "Игры в гласность” сразу же оказалась на обложках белорусских и российских изданий. Ряды мужиков с открытыми в крике ртами и растопыренными руками, которыми они закрывали уши соседей, наперебой показывали телеканалы и сразу же купил Национальный музей.Но политика и конъюнктура — не амплуа Губарева. Он всю жизнь рисует небольшой провинциальный городок или города — какая разница, которые, как один, похожи друг на друга: по краям — домишки, посередине — площадь с выкрашенной масляной краской статуей Ленина, справа — универмаг, слева — райком партии.
И поди пойми, прошлое на них изображено или настоящее: в провинциальных городах время тянется медленнее, чем в столицах, в тамошних универмагах и по сей день покупателей приветливо встречают лохматые валенки, тяжелые чугуны и необъятные розовые дамские рейтузы с начесом, непременная деталь гардероба муз художника. Там в густонаселенных дворах гуляют куры в сопровождении многочисленного цыплячьего потомства и теснятся жители — странные и забавные мечтатели.
Как, к примеру, на картине "Скромное обаяние неразвитого социализма”.
Скромное обаяние неразвитого социализма
На ней — небольшой дворик, тесный, как огромная коммуналка, в которой бок о бок живут, плодятся, загорают, стирают, забивают козла несколько поколений строителей чего-то так и не построенного. В этом дворе присутствуют все атрибуты человеческого существования: смерть, любовь, секс. На переднем плане — сам автор, но только какой-то очень мелкий, в форменном школьном костюмчике, с фуражкой. Из замкнутого пространства двора есть лишь один выход на улицу, но и в нем на всякий случай стоит милиционер.
Все так или иначе в жизни повторяется: когда-то отец Губарева служил в Беларуси. Домой, в Нижний Новгород, вернулся с молодой женой-белоруской. Спустя много лет сын, женившись на минчанке, повторил судьбу отца. Правда, возвращаться домой он не стал, решив, что и в Минске ему работается неплохо.
На его картинах — множество действующих лиц, деталей и предметов, как в коммуналке, заваленной вещами нескольких поколений жильцов. Но, как заметила одна поклонница таланта художника, здесь "много всего, но ничего лишнего”. Убери хоть одну деталь — и картина осиротеет.
Даже книжки на полке лежат со смыслом, этакий джентльменский набор сельского интеллигента: живой классик Иван Шамякин и Дейл Карнеги, который лет пятнадцать назад вдруг стал настольной книгой страны, решившей начать новую жизнь. Рядом — кулинарная книга и сонник.На всех картинах множество деталей из недавнего прошлого: плакат "Союз-Аполлон” и плюшевый коврик с оленем, патефон, гитара с бантом, электросамовар и стопки вышитых подушек. То ли ностальгия по прошлому, то ли тоска по детству.
Рассматривая старые фотографии, мы забываем о том, что перед тем, как нажать на спуск, фотограф изо всех сил старался нас развеселить. И мы улыбались, да что там улыбались — заливались хохотом. Спустя много лет, глядя на смеющиеся лица на снимках, нам кажется, что жизнь тогда была совсем иной — счастливее, веселее, добрее… И мы тоскуем, но не по Советскому Союзу и колбасе за 2,20, а по своей молодости, по времени, когда любили и были любимыми.
Однажды ему позвонили из французской галереи Les Tournesols (Подсолнухи), вежливо спросили, жив ли художник Губарев, и спустя некоторое время заключили с ним контракт. Поди разбери, почему французов заинтересовали его работы.— Я противник всякого пафоса, — говорит Губарев.
Оно и заметно. Какой может быть пафос с носами, как у героев его картин? Ну не нравятся ему уверенные в своей силе строители светлого "завтра” с глазами стального цвета и шеями, растущими от ушей.
Может быть, именно поэтому и пришлись по душе иностранцам работы Губарева? Изображенный на его картинах быт интернационален, доходчив и в отличие от традиционных советских сюжетов не нуждается в переводе. Иностранцу не понять, глядя на изображение хрестоматийного советского героя, с чего бы это ему вскрывать свою грудную клетку и вырывать оттуда жиз
...
Читать дальше »
